«Я служил в чеченской полиции и не хотел убивать людей» (18+)

Работать над этой темой я начала в марте 17-го года, когда занималась проверкой сообщений о преследовании представителей ЛГБТ-сообщества Чечни. Тогда мой источник передал мне список людей, задержанных в декабре 16-го и январе 17-го года. До этого мы публиковали часть другого списка, полученного от сотрудников МВД, и эти два списка частично совпадали. Причём, по словам источника, задержанные люди из его списка были одномоментно казнены. Это была самая массовая казнь за всю историю Чечни, включая времена военных действий.

Но информации, чтобы проверить, действительно ли их убили, было мало, и мы решили передать то, что у нас имелось, вместе с именами людей, пострадавших за их сексуальную ориентацию, в Следственный Комитет. Через некоторое время стало понятно, что данные из списка пропавших людей подтверждаются, и мы очень надеялись, что Следственный Комитет всё-таки проведёт проверку.

К несчастью там быстро заменили следователя, пытавшегося вести адекватные следственные мероприятия. Стало понятно, что нормальной проверки не будет, хотя по сути уже тогда требовалось возбуждать не доследованную проверку, а уголовное дело, дающее гораздо больше полномочий. Если бы это сделали, то помощью полученных от нас сведений было бы легко установить, что случилось с исчезнувшими людьми. Достаточно было бы опросить их родственников, а также запросить биллинги и привязку телефонов к базовым станциям.

Но СК от этого уклонился, хотя задержания были практически публичными, о них говорили в новостях, их санкционировал глава республики Рамзан Кадыров. Поэтому в июле мы опубликовали первый материал о них. А затем вместе с целым рядом других организаций, без которых это было бы невозможно, взяли на себя функции государства: прятали свидетелей и вели расследование страшного и беспрецедентного преступления.

И в сентябре 2017-го года мои знакомые чеченцы, проживающие в Европе, вывели меня на бывшего сотрудника полка патрульно-постовой службы имени Кадырова, Сулеймана Гезмахмаева. Он участвовал в задержаниях, охранял людей в местах незаконного лишения свободы, стал свидетелем бессудной казни, когда убили, по меньшей мере, 13 человек из имеющегося у нас списка.

Когда я ним познакомилась, он показал себя мужественным и принципиальным человеком. У нас сразу сложился контакт и доверительные отношения. За всё время знакомства мы ни разу друг друга не подвели: он с самого начала хотел дать показания, и дать их публично, даже думал вывезти семью, а самому остаться и участвовать в следственных действиях. Он очень этим загорелся, потому что параллельно развивалась история с преследованиями ЛГБТ в Чечне, и там заявитель Максим Лапунов также проявил безмерное мужество, выезжал в Чечню, чтобы осматривать место, где его держали в подвале.

Активность Лапунова, увы, не привела ни к какому результату, государство саботировала его усилия, отказав в возбуждении уголовного дела, но Сулейман всё равно хотел лично ехать в полк Кадырова, показывать, где держали и где убивали. Это была совершенно безумная идея, потому что живым бы оттуда никто не ушёл. Мы его отговорили и всё-таки вывезли вместе со всей семьёй из России, с чем и связана задержка публикации показаний.

Долго не было стран, готовых принять бывшего чеченского полицейского, даже такого важного свидетеля. Все привыкли помогать жертвам этих полицейских, и никто не был готов помогать тем, кого на Западе считают палачами, исполнителями незаконных приказов. Хотя вообще-то есть много примеров предоставления убежища людям, причастным к преступлениям, просто потому, что они рассказывают, как это происходило. Можно вспомнить представителей нашего антидопингового комитета, которые получили очень серьёзную государственную защиту в США. Я понимаю, что допинг и Олимпийские игры – это важно, но мы говорим об убийстве минимум 27 человек, и это, как мне кажется, важнее.

Но Сулейману не предоставляли даже статус беженца, и уже тем более не обеспечивали государственной защитой. У нас ушло очень много сил и времени, чтобы найти ту единственную страну, далёкую и от Европы, и от России, где нет никаких чеченских диаспор, и где, как мы надеемся, он будет в относительной безопасности. Хотя опасность сохраниться, пока в Чечне удерживается нынешний режим. Он сам это понимает, но с ним всегда было легко – это редкий чеченец, соблюдающий все меры безопасности.

При этом  я, журналист, была главным противником публикации показаний, пока мы не выполним свою часть работы, то есть не обеспечим защиту свидетеля. Все эти годы сохранялась возможность, что мы вообще их не опубликуем. Человеческая жизнь важнее.

Я сама хорошо осознаю последствия своих действий, потому что начала работу в Чечне после убийства моей коллеги – Анны Политковской. Мы все понимали, кто заказчик преступления, и нам всем пришлось принимать решение: будем ли мы работать в Чечне? Мы решили, что единственный способ защитить себя и коллег в стране, не пресекающей преступления против журналистов – продолжить работу, показать, что всегда найдутся другие журналисты, и убийствами вы не достигните ничего.

При этом я понимаю, чем моя работа может закончиться, и опасаюсь, безусловно, такого исхода, но опасаться и бояться – разные вещи. Бояться – не делать ничего, опасаться – делать всё, чтобы плохого не случилось. В Чечне всегда нужно просчитывать риски для себя и источников, иногда не получается публиковать информация сразу, как только ты её получил, приходиться выбирать правильный момент, когда публикация поможет, а не навредит. Ты учишься чувствовать ситуацию и понимать алгоритм действия противника, как в шахматах.

В этом смысле работа в Чечне напоминает военную журналистику: постоянно необходимо просчитывать много факторов, нельзя просто приехать, увидеть и написать. Но иногда ты всё равно ошибаешься. Так было в феврале 2020-го, когда я подвела себя и мою коллегу Марию Дубровину. Мы к тому моменту привыкли нормально работать, потеряли осторожность и на нас напали. Когда такое происходит – это плохо и непрофессионально. Если ты можешь написать текст так, чтобы на тебя не упала бомба – сделай, если не можешь – это твоя проблема. Это война, на которой нужно учитывать много факторов. Но когда ты в это погружаешься, то страх уходит.

А сейчас я просто устала от темы. Четыре года назад было понятно, насколько уникальна история Сулеймана, и то, что он сразу согласился всё публиковать от своего имени. Но нам так долго не получалось обеспечить его убежищем, что я уже не испытывала радости от публикации. Я понимаю, почему этот текст сенсационный, почему он получил «Редколлегию», но у меня он вызывает равнодушие. Я должна это делать, но не могу сказать, что я безумно счастлива.