«Тут всё пропахло мертвецами»

Сначала на похороны военных, погибших в Украине, приезжал глава региона. Местные телекомпании снимали сюжеты, журналисты писали репортажи. Но потом гробов стало слишком много. Губернатор перестал приезжать, а маленькие некрологи-объявления стали публиковать в районных газетах или в пабликах районов в соцсетях.

Стало понятно, что очень скоро мы запутаемся и перестанем понимать, сколько человек власти официально признали погибшими. Тогда мы начали вести свой собственный список. Информацию собирали по пабликам в соцсетях, что-то присылали родственники. В марте похоронили 82 военных, похороны шли почти каждый день. Бурятия выходила в лидеры по числу погибших и об этом никто не писал. Украина далеко от Сибири, но война уже здесь.

От Иркутска, где я живу, до Бурятии – всего ночь на поезде. В Улан-Удэ мы поехали с коллегой Олей Мутовиной, прожили там неделю и каждый день ходили в Лукодром. Это спортивный комплекс, в котором дети тренируются стрелять из лука. В нём же проходят прощания с погибшими солдатами.  За те семь дней похоронили десять человек. В пабликах писали о троих. Лукодром всё это время не прекращал работу и между похоронами там по-прежнему тренировались дети.

В первый день хоронили сразу четверых. Ещё на входе в здание, в нос ударил тошнотворный трупный запах. В спортивном зале было не меньше 600 человек и много полиции. Уже через десять минут полицейские подошли к нам, выяснили что мы журналисты, и запретили снимать на телефоны происходящее. Но у нас сохранилось 10 минут уникальной съёмки. Больше они от нас уже не отходили ни на шаг. Потом, на кладбище сказали, что отвезут в отделение за неподчинение «законному требованию полиции». Я спросила, какой закон мы нарушили. Тогда полицейский сказал: «А мы задержим вас до выяснения личности». Это при том, что данные моего паспорта он переписал ещё в Лукодроме. На следующий день люди в форме стояли уже на входе в Лукодром, даже когда похорон не было.

Военных хоронят вроде бы не тайно. На похоронах присутствуют родственники, чиновники произносят речи. Но об этом нельзя писать. Мы разговаривали с журналистами из Бурятии, и они рассказывают, что есть указание начальства не освещать эту тему. Родственникам запрещают говорить. Я думаю, на это есть несколько причин.

Первая – под любыми текстами начинают писать комментарии украинцы. Они говорят о своей боли и ненависти. Они пытаются докричаться до россиян. Это действует. У нас вышло видео о том, как в одной деревне похоронили парня, а теперь делают из него «нового героя». Глава посёлка и завклубом охотно рассказывали о патриотической работе, гордились ею. Видео им понравилось, там было всё, что они рассказали. Но потом комментарии украинцев вызвали у героев сюжета шок. Кажется, это было их первое столкновение с нынешней реальностью. И она оказалась не такой, как показывают по телевизору. И реакция на сюжет оказалась не такой, как они ожидали.

Вторая причина – погибших очень много. Если называть людям настоящие цифры, появятся вопросы. Недавно мы были на похоронах в Иркутской области. Здесь погибших гораздо меньше, на сегодня – 34 человека против 138 из Бурятии. Может быть поэтому, в Иркутской области мы не почувствовали такого давления. Военный комиссар разрешил снимать на похоронах, только просили не называть имен сослуживцев, «потому что украинцы находят семьи и начинают им угрожать, писать».

Так вот, там был сослуживец погибшего 19-летнего парня, сам он на два года старше. Он привёз родителям гроб. Сказал: «Я ничего не могу вам рассказать, я же подписку давал». И тут же стал говорить и говорить на диктофон, так что не остановишь. Глаза у него были совершенно стеклянные, красные. Говорил о том, что привёз от друга «одну цепочку, 90% тела сгорело», что от их бригады осталась не половина и даже не треть. Он назвал число убитых сослуживцев, и оно в разы больше официальных данных Минобороны по всей стране. Говорил о том, что выжившие расторгают контракты, уезжают с «волчьим билетом» и не знают, что им за это будет.  А ему нужно возвращаться обратно, «чтобы снаряды не полетели на нашу территорию».

Когда вышел текст, наш сайт уже был заблокирован по решению Генпрокуратуры. В общем, этим всё сказано. Мы почти каждый день получаем письма от иностранных журналистов, они спрашивают: «А можно приехать в Бурятию? Нас не повяжут? С нами кто-нибудь согласится поговорить?». Но не едет никто из российских коллег.

Друг спросил меня: «Что тобой движет? Зачем ты это пишешь, если собираешься оставаться в России». Я могла бы сказать про профессиональный долг. Про то, что именно здесь и сейчас значимость журналистики выросла, как никогда. Информация стала таким же важным продуктом, как хлеб. Что я помню, как говорил этот мальчишка на могиле друга. Он понимал, что за сказанное ему можно пришить уголовку. Но желание рассказать было сильнее страха. Точно так же кому-то важно его свидетельство услышать.

Все слова о важности профессии будут правдой. Но мною движет, в основном, отчаяние. Государство считает журналистов своими врагами, потому что мы называем вещи своими именами даже в условиях военной цензуры: нам запретили слово «война», но ведь есть ещё слова «смерть», «гробы», «кладбище», «горе». И с нами сейчас можно сделать за эти слова, что угодно. На моей памяти, слова ещё никогда не стоили так дорого. У нас отбирают профессию, нашу страну превращают в территорию молчания и страха. А я не могу сдать ни профессию, ни страну, потому что люблю и то, и другое. Потому что, у меня нет другой профессии и другой страны.