Та самая бабушка с красным флагом. Как она жила, за что молится и почему не подозревает, как выглядит флаг России

Предыдущие «Редколлегии» я получал за тексты, над которыми работал полгода или год. А тут я оказался в командировке в Харькове как раз тогда, когда началась «охота» на Анну Ивановну, «бабушку с флагом». Она вообще довольно бодрый человек, ей 68 лет, она вовсе не та старуха, которую изображает российская пропаганда. Но у неё тяжело больной муж, и они обратились к своей главной инстанции в жизни, местному священнику, который помог им выехать в больницу в Харькове. И тут же генерал Мизинцев заявляет, что эта больница – военный объект, и их, напуганных, начинают срочно расселять.

А ещё через день после расселения депутат Госдумы от КПРФ Нина Останина заявила, что в Харькове нужно провести спецоперацию и выкрасть «бабушку с флагом» на День Победы в Москву. И стало понятно, что организовать старикам покой невозможно, и надо их показывать, какими они есть, с их чаяниями, убеждениями, заблуждениями, чтобы от них отстали, увидев, что это за люди.

Они с мужем были в обычной больнице, в обычной палате. Её с вечера предупредили, что могут приехать журналисты, и она всю ночь думала, что сказать людям.  Решила говорить о самом важном – о своих детях. У неё было четверо детей. Двух девочек похоронили в очень маленьком возрасте, в смерти одной она обвиняет свекровь, которая положила её на печь, другую Анна Ивановна оставила одну дома, когда через час должен был прийти муж, но начался пожар, и девочка задохнулась.

Ещё она очень много рассказывала, как «доглядала» за всей своей семьёй и ещё женщинами-прихожанками из храма, куда ходила. Вот эти вещи для неё важны: как она пахала всю жизнь, как погибли дети, как она видит Бога. А главное для меня – она такая, какая она есть. Она не особенно подвержена телевизионной пропаганде, потому что телевизора у неё нет, а её село в начале войны отрубило от электричества. Она искренне верила и, как мне кажется, до сих пор искренне верит, что красный флаг – национальный флаг России, и её мысль была в том, что она выносила русский флаг навстречу русским солдатам, показывала, что и он тут есть.

Мой выпускающий редактор обрезал в конце пару абзацев. Муж Анны Ивановны вышел покурить, и объяснял, что не вполне согласен с ней. Она хотела вернуться в свой дом, к своим собакам и огромному огороду, а у него уже силы кончились и целый букет болезней, и он хотел бы остаться в Харькове, пожить немного в сытости и покое, что и пытался нам объяснить. Это живые люди, из которых пытались сделать иконы.

За бабушкой охотилась целая команда западных СМИ, поэтому после выхода текста ко мне была небольшая ревность коллег. Реакция на текст вообще вышла сложная. Анна Ивановна не ложится ни в какие схемы. С рождения говорила на украинском, потом вышла замуж за русского по фамилии Иванов, перевезла его к себе из Белгорода. Мама – ворожейка, что-то вроде мягкой разновидности ведьмы, сама Анна Ивановна очень глубоко верующая, богомольная. Её храм принадлежит Московскому патриархату, но в храме перестали почитать Патриарха Кирилла. В общем, очень много вещей, которые пропагандистам проглотить невозможно – это очень необычный человек

Когда ты долго на войне, то время от времени попадаешь на уникальные истории, и важно их увидеть. А тут и видеть ничего не нужно было, история сама о себе кричала. Тем более, что в моём Мариуполе эту бабушку только что поставил в виде памятника Сергей Кириенко. Лощёный, бывший премьер-министр, бывший глава «Росатома», а сейчас, неожиданно, управляющий всеми оккупированному территориями, приехал, чтобы лично открыть странный пластмассовый памятник страшной маленькой чёрной бабушке в валенках с ярким красным флагом. И всё это – в уничтоженном Мариуполе. Большего сюра и большего плевка в лицо мариупольцам придумать сложно. Этот город сейчас сам по себе памятник варварству.

Кроме того, ребята, которые пытались понять, как защитить Анну Ивановну, как помочь ей вернуться к нормальной жизни без страха, что за ней пошлют группу захвата, искали журналиста, который мог бы рассказать о ней. И тут у них щёлкнуло, что я же врач, значит, можно будет меня заодно расспросить, в каком она сама состоянии. Так всё и сошлось.

Наконец, мы сами в это время хотели попасть в Большую Даниловку и зайти в соседнее, освобождённое, село. Харьков сильно обстреливался и был изолирован, туда не ходил транспорт, это было начало бензинового кризиса. Доехать до Харькова оказалось тем ещё квестом. Накануне пришлось стоять 4 часа в Киеве, чтобы заправить 20 литров, до Харькова 500 километров, так что по дороге было приключение – найти 40 литров, чтобы потом вернуться. Поэтому в Харькове в тот момент вообще оказалось мало пишущего и снимающего народа. Так и получилось, что четвёртая «Редколлегия» свалилась на меня, когда я этого совершенно не ждал.

Очень трудно жить на войне. То, как сносят города, как снесли Волноваху, где я жил, Мариуполь, где я жил до этого, как шли бои вокруг Киева, где я с семьёй живу сейчас – это безумие. Сегодня, в день, когда мы говорим, в Украину прилетело 40 ракет, причём с белорусской территории. Это не помещается ни в какие рамки, это неадекватная, немотивированная агрессия, которую нельзя объяснить ничем. Даже у нас, обороняющихся, она вызывает отвращение, и я не понимаю, как с этим живут русские люди. И в таком горе мне трудно вычленять отдельные истории, тексты очень трудно даются. И премия «Редколлегия» сейчас для мня тоже какой-то невероятный эпизод из того невероятного мира, где я вдруг оказался.