Прикопанные. Репортаж о том, как под Харьковом из-под земли проступают тела в российской форме и что происходит в Украине с мертвыми россиянами

Вечером 11 сентября 2022 года я брал интервью в кафе очень шумного в воскресенье киевского торгового центра, говорить и слушать приходилось, пробиваясь через крики детей в игровом лабиринте рядом. И тут ко всему прочему позвонил редактор «Spektr.Press» Антон Лысенков и сообщил, что нужно срочно ехать в Харьков, там нашли массовое захоронение российских солдат.

О таком факте из своих до сих пор закрытых источников узнал в Риге журналист «Spektr.Press» Лев Кадик, он же дал Антону телефон первого человека в цепочке других. Эта цепочка звонков привела меня через 600 км дороги в село Малая Рогань уже к 15:00 понедельника. Лил дождь, темнело, последний человек в череде звонков оказался местным жителем Сергеем, который один выбежал к перекрестку встретить машину журналиста. Захоронение за четыре дня до моего приезда нашел тесть Сергея Алексей Шаповал, оно располагалось совсем рядом – в равном отдалении от дома моих новых знакомых и остановки автобуса.

Люди устало брели мимо после работы, двадцатью метрами ниже у края посадки был квадрат просевшей травы из которой торчали подошвы берцев с неожиданно красными шнурками, побелевшие иссохшие пальцы в тактических перчатках, такое же истлевшее бородатое лицо и чьи-то ослепительно белые зубы на совершенно чистых от тканей челюстях. Запах тления уже практически не пробивался через вонь расположенного совсем рядом бетонного канализационного коллектора, люди по ближайшим посадкам тут не ходят – рядом эпицентр мартовской артиллерийской перестрелки, от остановки российские танки каруселью били по девятиэтажкам Северной Салтовки, а оттуда, с позиций защитников города на окружной дороге густо и метко прилетало в ответ. Дрова местным в итоге пока приходится собирать в менее освоенных войной посадках.

Могила никак не охранялась, вокруг не было никаких полосатых лент на столбиках, «журналист из Риги» был первым и последним человеком из большого мира заинтересовавшимся трупами оккупантов. Водили меня к телам большой семейной группой, вместе с внучкой Алексея Шаповала милой девочкой лет 11. На следующий день дед Алексей в ответ на мое невысказанное удивление скупо рассказал, как в соседнем селе его внучатая племянница в марте увидела, как при попадании пули крупнокалиберного танкового пулемета отлетает голова у местного мужика — вот она действительно испугалась и плохо спит ночами. Мужики тогда неосторожно собрались, не смотря на запрет, на улице группой больше трех человек.

Этот обильный опыт короткой оккупации и личное знакомство с погибшими российскими бойцами, которые конечно раздавили ворота перед домом семьи Шаповал, две их легковых машины во дворе, продавили танком кирпичную кладку конюшни и потом обильно удобрили землю взорвавшись на огороде вместе с боекомплектом в танке, но зато не убили никого из жильцов, и был главной историей за которой стоило ехать на любые расстояния.

Между российской армией и украинскими жителями недавно оккупированных территорий нет языкового барьера, у всех, как у солдат, так и жителей, при общении обнаруживались родственники по другую сторону линии фронта, а тот же Алексей Шаповал заканчивал военное училище и служил до 1983 года в качестве авиационного техника в Советской армии, обслуживал вполне актуальные и в этой войне бомбардировщики СУ-24.  И все это тем не менее не сужало бездну взаимного непонимания.

Российские солдаты проехали от границы каких-то 60 километров и вдруг оказались в зримо враждебном окружении, где каждый человек со смартфоном в руках был потенциальным корректировщиком, «освободителей» почему-то все не любили и к тому же их постоянно крыло артиллерией. Местные в свою очередь не понимали всего – почему морозным мартом все солдаты в резиновых сапогах с гниющими после обморожений пальцами, почему, если граница рядом, никто не вывозит тела погибших, почему из развернутого в селе армейского медпункта к российской границе первым делом убежал военный врач?

Это непонимание продолжает жить и дальше. «Почему в отличие от 2014 года практически нет обменов пленными на уровне подразделений на поле боя, русские офицеры теперь сразу отправляют «к командованию», не меняются даже телами убитых? Ты знаешь, что исключения бывают только, когда речь идет о бойцах с Кавказа?» – говорил мне уже после поездки в Харьков при встрече мой «первый контакт», киевский адвокат вовлеченный в процесс обменов.

Алексей Шаповал думал о знакомых захватчиках своего дома – живы ли? И искал на телах отобранные узнаваемые сапоги внука. А я все время думал о 138-й Красносельской гвардейской и краснознаменной бригаде из Ленинградской области – почему она не интересуется своими пропавшими солдатами, не ищет их? Почему абсолютное большинство оставленных мертвых российских солдат чистятся от медальонов, шевронов и удостоверений личности? Почему они, как правило, если брошенные, то неизвестные?

Потом прочел про расстрел мобилизованных на Белгородском полигоне – там, кстати, тоже речь идет все о той же 138-й бригаде. И там пара переведенных накануне в другую часть живых бойцов попала в итоговый официальный список одиннадцати убитых. Кто-то из реально мертвых, получается, опять потерял имя.

Был ли от текста эффект? Мои знакомые из Новой Рогани говорят, что был – тела российских солдат исчезли в какой-то из дней в первую же неделю после публикации, за повседневной работой никто не понял, когда и как. Просто в посадке возле коллектора на месте могилы теперь три продольные безымённые ямы…