Интернат

Я очень давно хотела сделать что-то про ПНИ, потому что это такая закрытая яма, куда люди падают, и неизвестно, что с ними потом, а когда ищу тему, то залезаю себе в голову и ищу области, которые мне неизвестны, места, где в моей картине мира пробелы, и пишу по ним. А с ПНИ есть ещё и личная мотивация. У меня у самой есть диагноз, рекуррентная депрессия, есть друзья с биполярным расстройством, у одной моей подруги шизофрения, ещё у одной ДЦП. Это те диагнозы, с которыми попадают в ПНИ.
Но вообще люди туда попадают с самыми разными диагнозами, главное, что отличает их от нас – отсутствие или слабость социальных связей. Когда семья, друзья и близкие не могут заботиться и страховать больного человека. Меня готовы страховать, а кого-то – нет, и это единственная причина, по которой я снаружи, а они внутри.
И прошлым летом, когда мы с Юрой Козыревым работали на разливе дизельного топлива в Норильске, у нас вышел большой текст, и Нюта Федермессер вышла на связь с Муратовым через Фейсбук, и сказала, что очень хочет, чтобы мы поработали по ПНИ. Мы согласились, объяснили, чего хотим, и стали ждать, пока Нюта обо всём договориться. А мы хотели две недели внутри интерната, чтобы перед нами не было закрытых дверей, и чтобы нам не мешали. То есть довольно большой список, но Нюта всё обеспечила. В обмен руководство интерната попросило не указывать, что это за учреждение и в каком регионе оно находится. Мы согласились, приехали туда и начали работать.
Больше всего запомнился запах. Там смесь всего: пот, хлорка, моча, еда, какое-то масло. Одна читательница, тоже знакомая с этой системой, написала, что там находишься словно бы внутри человека. У нас есть граница чистоты, которую мы проводим, в обществе мы обычно не чувствуем, как пахнет другой человек. А тут ты находишься прямо внутри этого варева.
Ещё поразила история Светы Сказнёвой и её подруги Юли, которые считались не говорящими, а я с ними говорила, и они мне рассказывали свои истории. Я представила, как это, когда с тобой вообще никто никогда не говорит, потому что считают, что ты не в состоянии. У Светы ДЦП, сильная спастика, и если ей задать вопрос, она не может ответить сразу, у неё какое-то время судороги проходят, а потом она отвечает. Нужно просто подождать 5-7 секунд. Но рядом с ней не оказалось никого, кроме одной медсестры, которая разговаривала с ней и записывала её стихи. Ни одного человека, готового подождать эти 5-7 секунд.
Но больнее всего ударила история со стерилизацией. Я сама нашла три случаи женщин, моих ровесниц, которые были стерилизованы. Их никто не спросил, никто не уведомил, их стерилизовали, как кошек, и это жуть. Мы поднимали документы, и по этим женщинам нет даже обязательных судебных решений. Просто интернат ходатайствовал перед больницами, пожалуйста, стерилизуйте, и больница абортировала детей, а женщин стерилизовала. И это рутина, не что-то исключительное, я слышала про случаи стерилизации и раньше, и в комментарии приходили люди, которые рассказывали, что у них в регионе то же самое. Понимаете, что мы делаем друг с другом?
Мне до сих пор снится интернат, как я там хожу и работаю. Видимо, я хорошо там поранилась. Обычно, после того, как написанный текст выходит, я себя лучше чувствую, он от меня отделяется. Но с ПНИ этого не произошло. Точнее, текст вышел, был хорошо прочитан, только на сайте «Новой» 630 тысяч просмотров. Меня вроде как отпустило, но не совсем. А через некоторое время я заехала в тот же ПНИ, и увидела, что там произошли маленькие изменения после выхода текста, но в остальном всё осталось также.
И я увидела уже не чужих мне людей в чудовищных обстоятельствах, после чего меня очень сильно накрыло. Я умом, конечно, понимала, что так не бывает: ты пишешь текст, и всё меняется. Но даже если умом ты это понимаешь, сердцем всё равно ждёшь. Ты вкладываешь себя, и чувствуешь, что твой «удар» разрушит забор, которым мы отделили себя от «них», таких же людей. Но ты приезжаешь, а забор на месте.
И это очень тяжело. Тяжело жить с осознанием, что в нашей стране есть концентрационные лагеря, места концентрированного проживания людей, которых туда отсортировали. Но теперь с этим знанием живу и я, и мои читатели. И я надеюсь, что успею увидеть, как эти заборы вокруг ПНИ падают.
Ещё я хочу сказать про Юру Козырева. Мы, как обычно, работали с ним вместе, и для нас обоих это был поиск языка: как об этом говорить, и как это показать. Мы днём работали, а по вечерам ходили курить, и обсуждали, что мы делаем, как, и почему. Без Юры это был бы очень сложный поиск. А его фотографии просто надо увидеть, там одновременно очень много ужаса и любви.