Херсон

О начале войны я узнала ночью, как все. А утром поехала в редакцию, где встал вопрос, кто поедет освещать эти события. У нас были корреспонденты в Киеве, и мы решили, что я возьму южное направление. Кратчайший путь шёл через Молдавию, но пока я собиралась, там закрыли небо, и я поехала через Польшу. Поэтому мой первый текст – с польско-украинской границы. Потом я поездом доехала до Одессы, работала там, затем – в Николаеве, а в конце пересекла линию фронта и работала в Херсоне. Получается, написала четыре текста.

На границе я видела поток женщин и детей, которые тысячами бежали от войны. И видела мужчин, которые потоком автобусов на войну возвращались. В Одессе, когда я там была, уже ожидался штурм, приближались десантные корабли, но из-за шторма штурм отложили. Российские войска к тому моменту рассчитывали взять Николаев, чтобы атаковать Одессу двух сторон, но у них этого не получилось, когда я доехала до Николаева, он находился в полукольце, постоянно обстреливался. Но сложнее всего мне дался Херсон. Тяжело видеть город под оккупацией, особенно когда оккупация осуществляется войсками моей страны.

Я ездила на Донбасс в январе 2015-го, а до этого занималась войной из России – искала тела россиян, погибших в битве за донецкий аэропорт. И в 2015-ом я застала совсем горячую фазу, когда шли интенсивные артиллерийские обстрелы, и было непонятно, то ли Россия и ДНР возьмут Дебальцево, то ли Украина возьмёт Горловку. Тогда было очень много раненных, людей с оторванными руками или ногами. Сейчас я не смогла добраться до Мариуполя, и получается, самого страшного не увидела, но нынешняя война страшна по-другому. Тогда всё было подлей: в конфликте участвовали российское войска, и я это доказала, но Россия отрицала своё участие. А сейчас всё делается открыто, в соцсетях люди постят хэштег «нам не стыдно», и меня больнее всего бьёт именно это: как может быть не стыдно за такое?

Пока я туда летела, у меня перестали работать карты, отключился роуминг и после пересечения границы я оказался без денег и без связи. И с этого момента мне постоянно помогали местные, которые обеспечили мне связь, несли сумки, сажали в машину, помогали обналичить мои неработающие карты, находили нужные контакты. Без них я не смогла бы выполнить мою работу. И они делали это не потому, что я им так нравилась, а потому, что понимали: мои тексты будут читать россияне, до которых они хотели достучаться. Меня потрясла их вера, что можно объяснить ситуацию, и тогда россияне сделают всё возможное, чтобы остановить войну.

У меня был только один случай столкновения с агрессией, когда мой паспорт проверяли на блокпосту в Одессе. Тогда кассетными боеприпасами бомбили Харьков, где у проверяющего были родственники, и он начал кричать на меня, или, скорее, через меня кричать то, что хотел бы прокричать всем россиянам.

И мне кажется, что достучаться до россиян и правда можно. За каждую душу надо бороться, а доносить информацию – это наша прямая обязанность, как журналистов. Журналистика сейчас обрела огромное значение. Государство это прекрасно понимает, и поэтому практически все независимые СМИ заблокированы, закрыты или, как «Новая Газета», были вынуждены приостановить свою деятельность.

Для этого введён чудовищный «закона о фейках», объявлявший любую информацию, противоречащую официальной позиции министерства обороны, уголовным преступлением. Причём наказание предусматривается не только для автора текста, но и для всех, кто ему помогал, от корректора до бухгалтера. Когда я писала про Одессу, мне позвонил редактор и сказала, что нужно успеть прислать всё до полуночи, потому что потом текст становился уголовным преступлением.

Но его всё равно решили поставить. А сейчас из моих четырёх текстов с войны на сайте доступен только один, остальные удалены либо по «закону о фейках», либо по прямому распоряжению Генпрокуратура и Роскомнадзора. Причём эти требования пришли уже после того, как «Новая» объявила о приостановке деятельности. Но я благодарна моим коллегам – Медиазоне, «Медузе», «Холоду» – которые перепечатали мои материалы, и изданию «Новая Польша», которая переводила их на украинский.

У редакции было два варианта действий: продолжить работу в условиях военной цензуры, либо сразу прекратить деятельность. Мы обсудили это и устроили голосование среди «соучастников», наших читателей, которые финансируют газету. 93% из них проголосовали за то, что мы должны продолжать работать. Поэтому, мои тексты из Николаева и Херсона выходили уже с цензурными пропусками, мы разработали целую систему замены отдельных слов и выражений. А параллельно я самостоятельно распространяла полную версию материалов в других изданиях.

Когда я первый раз столкнулась с такой цензурой, то не ожидала, насколько это тяжело, но нам было важно донести информацию хоть в каком-то виде. На мой взгляд, авторы законы не учли, что русский язык устроен так, что даже если выкинуть из предложение одно слово, его можно восстановить по контексту. Поэтому в итоге нам велели удалить тексты целиком.

Я хотела бы поблагодарить мою редакцию, которая в таких беспрецедентных условиях продолжала работать ещё 32 дня, выпускала мои тексты и тексты моих коллег. Я никогда не гордилась работой в «Новой Газете» так, как в эти дни, и надеюсь, что её выпуск ещё будет возобновлён.

Когда я работаю «в поле», то заранее настраиваю себя не тратить силы на эмоции. Я перевожу всю энергию и концентрацию на восприятие, пытаюсь запомнить всё, что происходит: как падает свет, что говорят люди, как они это говорят, какие раздаются звуки. Сил на эмоции не остаётся. Потом, когда садишься писать, приходиться всё это через себя пропустить и пережить, и это действительно тяжёлый момент. А когда текст написан, то он становится чем-то отдельным от меня, и к нему относишься уже как к чему-то внешнему. Внутри тебя освобождается пространство, которое до этого занимали подробности, и его можно заполнять заново. Так что мне помогает работать искусственная диссоциация. Это, наверное, не очень здоровая история, но благодаря ней я уже 17 лет работаю, в том числе в горячих точках.